Письмо француза об обороне Севастополя, адресованное в Париж некоему Морису, другу создателя:
«Наш майор гласит, что по всем правилам военной науки им издавна пора капитулировать. На каждую их пушку у нас 5 пушек, на каждого бойца — 10. А ты бы лицезрел их ружья! Наверняка, у наших дедов, штурмовавших Бастилию, и то было наилучшее орудие. У их нет снарядов. Каждое утро их дамы и детки выходят на открытое поле меж укреплениями и собирают в мешки ядра. Мы начинаем стрелять. Да! Мы стреляем в дам и малышей. Не удивляйся. Но ведь ядра, которые они собирают, предназначаются для нас! А они не уходят. Дамы плюют в нашу сторону, а мальчишки демонстрируют языки.
Им нечего есть. Мы лицезреем, как они мелкие куски хлеба делят на пятерых. И откуда только они берут силы биться? На каждую нашу атаку они отвечают контратакой и вынуждают нас отступать за укрепления. Не смейся, Морис, над нашими бойцами. Мы не из пугливых, но когда у российского в руке штык — дереву и тому я рекомендовал бы уйти с дороги. Я, милый Морис, время от времени перестаю веровать майору.
Мне начинает казаться, что война никогда не кончится. Вчера перед вечерком мы 4-ый раз за денек прогуливались в атаку и 4-ый раз отступали. Российские матросы (я ведь писал для тебя, что они сошли с кораблей и сейчас защищают бастионы) погнались за нами. Впереди бежал приземистый малый с темными усиками и серьгой в одном ухе. Он сшиб 2-ух наших — 1-го штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда хорошая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. Рука у матроса так и отлетела, кровь брызнула фонтаном. Сгоряча он пробежал еще пару шажков и упал на землю у самого нашего вала. Мы перетащили его к для себя, перевязали кое-как раны и положили в землянке. Он еще дышал: «Если до утра не умрет, отправим его в госпиталь, — произнес капрал. — А на данный момент поздно. Чего с ним возиться?».
Ночкой я в один момент пробудился, как будто кто-то толкнул меня в бок. В землянке было совершенно мрачно , хоть глаз выколи. Я длительно лежал, не ворочаясь, и никак не мог уснуть. Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. Еще немного - и все мы, вместе с ним, со всей землянкой взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать войну. С такими людьми воевать безнадежно».
